Голубой человек (Художник А. Таран) - Страница 26

— Разве она мне пара? — кричал он, не считаясь с тем, что его слышно во всей квартире. — Она думает, она меня какавой купит!.. Нет-с, нет-с и еще раз нет-с. Жана Евстигнеева какавой не купишь! Жану Евстигнееву требуется, чтобы ему был простор-с! Чтобы ему было где свои крылья распахнуть!.. Ты мне барыню подавай! Пущай ей даже пятьдесят лет будет, даже пущай шестьдесят, но чтобы она меня благородно любила за мою красоту, со всем образованием! И чтобы она на мое имя в банке счет завела, какой положено!.. Я, Алевтина Сократовна, кричал он двери, за которой госпожа Рябоватова, придерживая ее руками, чтобы не так было слышно квартирантам, тихо плакала над унылой и гадкой своей вдовьей судьбой, — я, Алевтина Сократовна, человек гордый! Меня на какаву не купишь, даже ежели с куличом-с! Потому что я имею стремление к благородной жизни. А вы ко мне кажную ночь лезете со своими невежественными ласками!.. Да при моей красоте любая генеральша или, скажем, купчиха первой гильдии за счастье почтет со мною приятно провести время и еще озолотит-с по самый гроб моей жизни-с!.. А вы тоже туда же-с!..

Теперь из-за двери явственно доносились визгливые рыдания госпожи Рябоватовой.

— Вот выгонит она тебя, Иван Трофимыч, — сказал Антошин, уже не скрывая томившего его чувства гадливости, — выгонит за такие слова и будет права.

— Не-е-ет! — самодовольно загоготал Евстигнеев. — Вот уж чего никогда не будет-с! Ни за что не выгонит-с! А стану уходить, как место найду, ноженьки мне целовать будет, чтобы не уходил… Потому что я для нее самый что ни на есть первый и наилюбимейший человек на свете. А уйду, никогда ей уже не иметь такого молодого; и красивого, и образованного, и совершенно: непьющего жильца, как Евстигнеев… Уйду, вот нарочно, сегодня же уйду! У меня одна знакомая есть, молоденькая такая, — он подошел к самой двери, чтобы Алевтина Оократовна лучше его слышала, — уйду, а объявление дам, чтобы кому требуется молодой, красивый, здоровый, хорошо знающий, свое дело лакей, имеющий рекомендации, пущай по моей, молодой знакомой адресу обращаются, потому что нет мне спокою на свете без этой моей любимой работы.

— Врешь ты… никуда ты отсюда не уйдешь! — по-прежнему очень спокойно сказал Антошин. — И никакой у тебя такой молодой знакомой, к которой ты можешь уйти, нету. И никому ты со своими рекомендациями не нужен. И твое счастье, что некому тебе; сволочь, морду набить за твою подлость, лакейская твоя душа!..

— Чего-чего?! — опешил Евстигнеев и почему-то стал торопливо застегивать свою тужурку, — Ты это кому «сволочь» сказал?

— А ты угадай, — посоветовал ему до сего времени молчавший Фадейкин.

— Только, — продолжал он, обратившись к Антошину, — почему ты так говоришь, будто некому набить ему морду? Ай-ай-ай! Нехорошо!.. А я что — уже не человек?

— А я сейчас полицию! — забормотал Евстигнеев, пятясь к двери, за которой госпожа Рябоватова, перестав плакать, прислушивалась к тому, что происходило на кухне. — Не имеете вы никакого полного права мне морду бить!.. За это, брат, нонче по головке не погладят-с.

— Ну, покеда ты еще полицию позовешь… — кинулся к нему рассвирепевший Фадейкин, — я твою вонючую вывеску.

Но еще раньше, чем Евстигнеев в поисках спасения успел рвануть дверь, в ней показалась госпожа Рябоватова, воинственная, краснолицая, бесстрашная.

— Вон отсюда, шаромыжники проклятые! — закричала она, прикрыв своим мощным торсом перетрусившего Евстигнеева. — Мастеровщина серая!.. Чтоб духу вашего здесь не было!.. А ты, Иван Трофимыч, — нежно обратилась она к Евстигнееву, ты пойди в кроватку, отдохни, солнышко ты мое ненаглядное!.. Ты этих иродов не бойся!.. Я тебя защитю!.. А ты поди отдохни от волнениев! Приляг на кушеточку…

Она стояла в дверях черного хода и махала им кулаком, пока они под неискренний лай дворовой собаки шли по хрусткому снегу к калитке, и закрыла за собой дверь, только удостоверившись, что они были уже по ту сторону калитки…

— Тьфу! — плюнул в сердцах Фадейкин. — Даже вспомнить противно!

— Зато какао с ситным… Опять-таки тужурка, штаны со штрипками. Пошли в лакеи, а?

— Да ну тебя! — сказал Фадейкин и они оба рассмеялись, с наслаждением вдыхая свежий морозный воздух. Разгоряченные, вспотевшие после кухни госпожи Рябоватовой, они только сейчас вспомнили, что надо застегнуться.

Дул колючий, пронизывающий до костей холодный ветер. Над Москвой грузными и низкими волнами плыл воскресный колокольный звон.

Они договорились, что встретятся в будущее воскресенье. Фадейкин пошел на Прохоровскую мануфактуру, где в одной из рабочих казарм его с водкой и закуской ожидали земляки. Антошин проводил его до Большой Пресни. У изгороди Зоологического парка они простились. Антошин остался посмотреть, как гимназисты в фуражках и длинных шинелях и гимназистки в шубках и длинных платьях катались на коньках на замерзшем пруду. Двое рабочих в валенках, не обращая на них внимания, готовили лед к вечернему катанию. Вечером, как сказано было в розовых афишах, расклеенных поблизости, будет играть военный духовой оркестр и будет к услугам господ катающихся богатый буфет с разными напитками.

Обратно Антошин шел не останавливаясь, ни на что не обращая внимания. Ему было очень холодно. И вдруг захотелось прилечь. Мокрая от пота нижняя рубаха противно прилипла к его спине. Сильно заболела голова. Ломило ноги.

Он еле ввалился в подвал. Было еще минут двадцать до назначенного Ефросиньей времени. Он вошел и, не снимая полушубка, присел прямо на прибранный по-праздничному верстак Степана Кузьмича.