Голубой человек (Художник А. Таран) - Страница 84

— Александр Терентьевич! — обратилась она кинему как-то с непривычной для него душевностью. — У меня к вам громаднейшая просьба.

Сашка мгновенно растаял:

— К вашим услугам, Дусенька!.. Все, что в моих силах-с… Ради вас!.. Хоть сию же минуту-с!..

У него даже слезинки показались в уголках глаз, так он был растроган тоном, которым Дуся к нему обратилась, и пламенной силой своей любви.

— Только вы мне сначала обещайте, Александр Терентьич, что вы обязательно сделаете, что я вас попрошу.

— Господи!.. Да как вы, Дусенька, можете сомневаться!.. Да я…

— И никому ни слова? Пусть это… — будет только наша с вами тайна. Согласны?

— Как рыба-с! — воскликнул Сашка и прижал руку к левому грудному карману своей роскошной бекеши. — Молчание, знаете ли, золото, как говорится, конечно… В том смысле понятно… Имея в виду, что в общем и целом-с… Тем более при моей безумной любви-с, имею честь доложить-с…

С минуту он нес несусветную, блаженную околесицу, потом замер в ожидании приказаний, Дуся глубоко втянула в себя воздух, лицо ее стало напряженным и отчаянным, словно она кидалась в ледяную воду.

— Александр Терентьевич, миленький, надо одного человека спасать.

— С полнейшим нашим удовольствием, Дусенька. О чем может быть речь!.. Только позвольте узнать, кого-с? И от чего-с?

— Понимаете Александр Терентьевич… Один мой знакомый… Вы его тоже хорошо знаете… — Она не решалась продолжать.

— Заболемши? — попробовал ей подсказать все еще ничего не подозревавший Сашка. — Заболемши, и его, значит, требуется в бесплатную больничку-с? Это я ради вас, Дусенька, с дорогой душой… Потому у меня такие знакомые, с ума сойти…

— Кабы он заболел, — вздохнула Дуся. — Он, Александр Терентьевич, кажется, социалистом сделался, против царя хочет идти…

Сашка похолодел. Такое начинающему филеру охранного отделения могло только присниться! Какой несказанный фарт! Он почувствовал себя, как неудачливый золотоискатель, набредший на золотую жилу дома, на собственном огороде. Страстная влюбленность вступила в борьбу с профессиональными интересами и была немедленно положена на обе лопатки. Но на челе его прыщавом не отразилось ничего.

— Сам сказал или вы, Дусенька, сами догадались? — осведомился Сашка и в великом охотничьем нетерпении облизнул сразу пообсохшие губы.

— Сам сказал, — через силу отвечала Дуся, чувствуя, что, кажется, зря она все-таки вмешивает в это дело такого легкомысленного человека, как Сашка. Но отступать было поздно.

— Царя убить хочет? — с надеждой спросил Сашка. — Государя, значит, императора?..

— Нет, что вы, Александр Терентьевич! — ужаснулась Дуся и даже в лице изменилась. — Разве можно государя императора!.. Священную особу!.. Что вы?..

— Для таких людей все можно-с!.. Такие люди, они…

— Что вы, Александр Терентьевич! Разве Егор может такое страшное дело замыслить!.. Он же и мухи не обидит.

— Мухи не обидит, это точно-с… Это Егор, значит, в революцию подался! Серая кость, а смотри, туда же… За господами прет, за студентами, поляками и жидами-с… — бубнил вполголоса Сашка, стараясь выиграть время дли того, чтобы обдумать положение. — Очинно даже интересненько!.. Хитрее Сашки Терентьева хочет быть!.. Нет, вы только скажите пожалуйста, куда Рязань косопузая преть, куда заворачивает!.. — Припугните вы его, Александр Терентьевич, — продолжала упавшим голосом сильно приунывшая Дуся. — Вы ему про каторгу расскажите, какая она бывает, про тюрьму, про кандалы… А я вам век буду благодарна… По гроб жизни. — Почему не припугнуть? — бормотал Сашка, торопливо прикидывая в голове, как ему получше, поумней и поосторожней действовать сейчас, когда ему привалила такая небывалая профессиональная удача. Больше всего он боялся вспугнуть свое счастье. — Почему не припугнуть? Припугнуть можно-с… Тут ведь что самое главное, Дусенька вы моя бесценная? Самое главное — это чтобы никто на него дурного влияния не имел… А то я его буду припугивать, а кто другой будет его нахально уговаривать не бояться… А уж мне Егора припугнуть — это раз плюнуть… Тем более что я со всем своим старанием… Поскольку вы его, Дусенька, от всего сердца любите, а я вас, — значит, я и Егора любить должен, как брата родного-с… Ведь любите вы его, Дусенька?

— Люблю, — прошептала Дуся, мучительно краснея. — Нё сердитесь на меня, Александр Терентьевич. Сердцу не прикажешь…

— Очинно мне это печально, конечно, слышать, Дусенька, но я все же готов-с… Сквозь горькие свои слезы Сердца, но постараюсь…

Его стремительно захлестывала ненависть к Егору, который, мало того, что его ни за что ни про что полюбила Дуся, еще имел смелость столько времени водить его за нос. Его бесила обида на Дусю, которая пренебрегла им, образованным, красивым, подающим большие надежды государственным деятелем, слугой царю-отечеству, ради какого-то безродного голопузого мужичонки, да еще ко всему прочему государственного преступника.

Но чем больше он наливался обидой и ненавистью, тем благостней и умильней становилась его речь, тем больше бескорыстного рыцарского самоотвержения являл он собой перед растроганной Дусей.

— Так что, дорогая моя и недостижимая Дусенька, надо и того припугнуть, чтобы сам не лез в социалисты и Егора не совращал в свою поганую веру.

Тут он сделал ловкий психологический ход, который сделал бы честь и более опытному провокатору. Он не только не стал расспрашивать, кто совратил Антошина в социалисты. Он подчеркнул так, чтобы даже простодушная Дуся поняла, насколько он не заинтересован в подробностях антиправительственного заговора. Он сказал: