Голубой человек (Художник А. Таран) - Страница 51

А что он заработал тридцать копеек, это совсем не плохо. Первый его заработок в царской валюте. И при каких обстоятельствах!..

Ко всему прочему, оказывается, он богат. У Ефросиньи на хранении его двадцать три рубля сорок копеек. Было двадцать три рубля пятьдесят пять. Но пятнадцать копеек он истратил на извозчика, когда отвозил Дусю на Казенный переулок. Думал, что Ефросинья просто дала ему на расходы. А это были его деньги. Ефросинья сегодня утром удивилась, как это он мог забыть о своих деньгах. Сдал ей на хранение, как только прибыл из деревни, и ни разу не вспомнил, пока она ему не напомнила. А как он мог помнить то, что произошло до того, как он попал в девятнадцатое столетие?

Антошин вышел в ворота. Было холодно, сумеречно, противно. Кто-то долговязый тронул его за рукав, когда он вышел на улицу. Так и есть — Сашка Терентьев, ехидный, злой, приторно сладкий.

— Здрасьте, господин Антошин! — сказал он. — Чтой-то вас не видать.

— Болел я, — попытался отмахнуться Антошин. Но Сашка не собирался отпускать его.

— И вчерась изволили болеть?

— И вчера.

— А которое вам дело было доверено, то оно как, позвольте у вас узнать?

— Говорю ведь, хворал.

— А между тем дамочек допоздна провожать — это вы не больные, господин Антошин.

— Нельзя было ее одну ночью отпускать, пришлось проводить.

— Не будет тебе никаких от меня денег! — перешел на «ты» Сашка.

— Не будет, не надо.

— Отказываешься, значит?

— Иду на работу наниматься… Если согласен, чтобы я в свободное время, пожалуйста.

— Ты поставлен был от меня почти что государственную службу исполнять, а ты шатай-болтай, через пень-колоду!.. Ничего не замечал за тем человеком?

— Ничего. Он дома сидит.

— Не все время. Куда-то он ходит.

— Не видал, чтобы он ходил. Может, когда я обедаю или сплю.

— Чересчур часто, господин Антошин, обедать изволите. И спите, как грудное дите. Эдак вы и царство небесное проспите.

— Постараюсь не проспать… Пусти, мне пора идти.

— Иди-иди! Только смотри, не забреди куда не надо!

— Хорошо, постараюсь.

— И еще, — тут Сашка вцепился с силой в руку Антошина, — и еще я тебе совершенно задарма хочу один совет дать…

— Не нужны мне твои советы. Пусти!..

— Ай, нужны!.. Ты меня, Рязань косопузая, ухом слушай, а не брюхом. Я тебе добра желаю.

— Хорошо, слушаю.

— Христом-богом советую, отстань ты от Дуськи, а то оч-чень тебе плохо придется… Мне ведь только одно словечко кому надо шепнуть, и тебя с любой фабрики, с любого завода коленкой под зад, и будьте здоровы… Ты меня слушайся… Я для твоей же пользы… Отстань, говорю я тебе, от Дуськи. Она тебе не пара.

— А я за нею и не ухаживаю.

— Не ухаживаешь? А на извозчике кто ее катал? Он уже успел разведать про извозчика! Ну и проныра!

— Ей по дороге плохо стало, пришлось подвезти.

— А ты всех, кому плохо делается, подвозишь?

— Да ну тебя, — сказал Антошин. — Не ухаживаю я за Дусей… И тебе не советую.

— Это почему ж такое? А ежели она мне нравится?

— Ты ей, кажется, не шибко нравишься.

— А если тебе кажется, ты перекрестись.

— Знаешь что, — рассердился Антошин, — оставь ты меня в покое!

— Значит, от выгодной работы отказываешься. От государственной работы, можно сказать, от службы царю-отечеству… Что-то у меня против тебя подозрение получается…

— Я ж тебе говорил, мне надо на постоянную работу поступать. Мне специальность получить требуется.

— Отказываешься, значит? Ну что ж, обходился я без тебя и сейчас, бог даст, обойдусь очень даже прекрасно. Катись!.. Только ты еще раз хорошенечко подумай. Может, еще передумаешь… Я ведь тебя жалеючи… В случае чего ищи меня в дворницкой. Я там после обеда буду…

Сашка выпустил наконец рукав антошинского полушубка и растаял в ранних сумерках, словно в омут нырнул.

Но Антошин не сомневался, что Сашка его так не оставит, проследит, куда он пойдет наниматься, и постарается использовать свои полицейские связи, чтобы доказать, что, слава богу, чего-чего, а не дать человеку устроиться на работу — это ему раз плюнуть.

Поэтому Антошин решил замести свои следы, сбить с толку Сашку и пошел не по направлению к Пресненской заставе, а в противоположную сторону, к Трубной площади.

Ноги сами привели его в Последний переулок. Он остановился около неказистого трехэтажного кирпичного здания, узнал подъезд, около которого они с Галкой обычно прощались. Подъезд был все тот же. Только не было над ним электрической лампочки. Надо было подняться на третий этаж, и первой по левую руку была дверь, которую Галка иначе не называла как «портальный въезд в нашу родовую фатеру», потому что «проживает в ней древний род Бредихиных аж с последних недель позднего палеозоя».

Он поднялся на третий этаж и увидел знакомую дверь. На пухлой черной клеенке мерцала в полумраке медная дощечка: «Николай Парамонович Бредихин».

Он хотел постоять около заветной двери, но из соседней квартиры вышла женщина с орущим младенцем на руках, подозрительно глянула на Антошина, и ему не оставалось ничего другого, как медленно, под пристальным ее взглядом, спуститься: ла улицу.

Не было влюбленного, на долю которого выпали бы страдания, столь тяжкие, неизбывные и необыкновенные! Чья разлука с возлюбленной могла сравняться с его разлукой!

Он постоял бы хоть возле подъезда, но дворник, широко, как сеятель на ниве, швырявший песок на скользкий и крутой тротуар, угрожающе уставился в Антошина, потому что дурного люда в этом районе шлялось видимо-невидимо.