Подойти бы к лихачу, спросить: «Лихач, а лихач! Сколько возьмешь до Внуковского аэродрома?»
Антошин поймал на себе недоумевающий взгляд Дуси, ожидавшей ответа на свой вопрос, и вовремя удержался от улыбки.
— Хотите, Дуся, верьте, — сказал он, — хотите, нет, но нету, по-моему, большей чести, чем быть рабочим или крестъянином.
— Ну вот! — совсем расстроилась Дуся. — Я же говорила, что вы надо мной смеетесь!..
Они уже пересекли площадь, и Дуся, обиженная и несчастная, молча потащила за собой Антошина, ловко пробираясь сквозь густую толпу — поближе к заветным дверям часовни. За арками, за Историческим музеем, высоко в невидном небе часы на Спасской башне отбили двенадцать ударов, сыграли «Коль славен».
Стало еще тише прежнего, но теперь уже ненадолго.
Вдруг кто-то испуганно-счастливым голосом закричал:
— Едет!.. Едет!..
И сразу все кругом пришло в движение, заволновалось, задвигалось. Застонали, заголосили, запричитали:
— Матушка!.. Царица небесная!.. Пресвятая богородица!..
— Мать пречистая!..
— Пресвятая дева!..
— Заступница милосливая!..
Из темной щели Тверской улицы послышался мягкий конский топот, сочный скрип полозьев, и у ступенек часовни лихо, на всем скаку остановился крытый лакированный возок. Шестерка взмыленных лошадей с форейтором на первой паре. Мордастый, краснорожий кучер с бородой, как у соборного протодиакона. Две фигуры на запятках.
— Дорогу, православные!.. Дорогу дайте!..
Дуся вдруг побелела, задрожала, часто-часто закрестилась и, позабыв об Антошине, стала проталкиваться поближе к возку с отчаянием и напористостью человека, у которого на карту поставлена его жизнь. Деревянные поблекшие вишенки на ее шляпке жалко вздрагивали при каждом ее усилии, ее отталкивали, отшвыривали назад, но она не сдавалась, снова кидалась вперед, как в смертный бой, добилась своего и уже возле самой подножки возка вся в слезах рухнула на колени.
— Дорогу, православные!.. Дайте дорогу, ради бога!..
Мелькнул фонарь. Меж двух рядов попадавших на колени богомольцев быстро пронесли в распахнутые двери часовни тяжелую икону в золотом, усыпанном драгоцен-костями окладе. За иконой следом ввалился запыхавшийся лысоватый священник в тяжелой парчовой ризе. За священником, тяжело топая ногами в лаптях, валенках, смазных сапогах, глубоких кожаных калошах, ринулись богомольцы и сразу забили тесную часовню до отказа. Многие, в том числе и Дуся, остались на паперти, на мостовой, на обочине тротуара, с которой, если подняться на цыпочки, можно было хоть одним глазком увидеть начавшуюся службу. Через головы счастливцев им иногда удавалось уловить темный и плоский, древнего письма женский лик, который выглядывал из прорези в толстом золотом листе, как из-за забора. Божья матерь смотрела куда-то поверх богомольцев, не то на Лоскутную гостиницу, не то еще дальше, на «Национальную», что на углу Тверской улицы и Моховой.
Дуся вспомнила об Антошине, крикнула:
— Егор Васильевич, вы где? На нее набожно зашикали.
Антошин прикинулся, будто не услышал Дусю, осторожно выбрался на опустевший тротуар и там дождался конца богослужения. Ждать пришлось недолго. Антошину показалось, что не прошло и получаса, как икону вынесли и увезли в том же возке обратно, вверх по Тверской. С лязгом закрылись двери часовни, расползлись во всех направо лениях богомолки и богомольцы. Дуся нашла Антошина, заплаканная и благостная.
— Хорошо как, Егор Васильевич! — сказала она. — Словно в раю побывала!.. Только можно, пойдем не так шибко: я что-то очень устала.
Она и в самом деле еле волочила ноги.
— А вы хорошо помолились, Егор Васильевич? — спросила она.
Лгать ей, особенно на этот счет, Антошин не собирался, правду о том, как он относится к религии, говорить, пожалуй, было еще рановато, поэтому он на вопрос ответил вопросом:
— А вы, Дуся, обо всем успели помолиться?
— Обо всем, — ответила она с глубоким удовлетворением. — И о здравии и еще кой о чем, очень-очень важном.
— Насчет родителей? — попробовал угадать Антошин. Дуся молча кивнула головой.
— Ну, а если вы все-таки на этот счет ошибаетесь? — решился Антошин на давно задуманный вопрос, — Если вдруг окажется, что никогда ваши родители не объявятся, тогда как? Есть у вас про запас еще какая-нибудь мечта, пусть попроще, но зато поверней?
— Есть и попроще, — тихо подтвердила Дуся. — Хотите, скажу?.. Только это, кажется, грех, эта моя мечта… Если это грех, вы мне сразу скажите. А то мне на этот счет и посоветоваться не с кем… А я уже и так великая грешница.
— Ну, какая вы грешница, Дуся! Сами на себя наговариваете.
— Что вы, Егор Васильевич! — горько и покорно усмехнулась Дуся. — Меня утешать нечего… Будто вы не знаете… Слышали, что сегодня Сашка кричал в подворотне?.. Ведь это все истинная правда: есть у меня ребеночек, а я не замужем… Срам какой!.. Боже мой, какой срам! На всю жизнь…
— Вот и неправда! — рассердился Антошин. — Если уж говорить о грехе и сраме, тo грех и срам тому, кто вас так бесчестно обманул и выбросил на улицу… Срам тому обществу, которое позволяет безнаказанно поступать так с бедными девушками…
— Что вы, Егор Васильевич! — ужаснулась Дуся. — О каком это вы обществе говорите? Ни в какое общество я не обращалась!.. Разве я себе могу такой позор позволить?
— Да нет, я совсем в другом смысле — успокоил ее Антошин. — Я говорю об обществе, где существуют богатые и бедные, где богатые могут как им угодно издеваться над бедными, где государственная власть стоит на защите богатых, какую бы подлость они себе ни позволили… Вот я в каком смысле.